Творчество земляков

Представляем: наша землячка, певица и организатор культуры, Народная артистка России, профессор, Герой труда Кубани, генеральный директор, художественный руководитель Краснодарской филармонии Вероника Журавлёва-Пономаренко.

https://disk.yandex.ru/i/a-ZsVMqbqLSGpw

Уважаемые земляки и гости нашего веб-сайта!

Мы открываем новую литературную рубрику на странице «ТВОРЧЕСТВО ЗЕМЛЯКОВ» под названием «СТРОКИ, НАПОЛНЕННЫЕ БОЛЬЮ И ПРАВДОЙ О ВОЙНЕ».

В ней (на постоянной основе) планируется публиковать прозаические и поэтические произведения членов нашего землячества, посвященные художественному осмыслению в высшей степени зловещего и бесчеловечного социального феномена, имя которому – ВОЙНА.

Открывают новую рубрику два (небольших по объему, но исключительно важных, глубоких и интересных по содержанию) произведения — статьи — писателя, публициста, заместителя председателя правления Союза писателей России ВАСИЛИЯ ВЛАДИМИРОВИЧА ДВОРЦОВА, в которых он рассказывает о своём уникальном опыте. О Донбассе сегодня немало пишут и рассуждают, однако на этот раз он предстанет в неожиданном ракурсе.

ПОГРУЖЕНИЕ

Донбасс вбирал меня постепенно. Или впускал? Первые поездки восьмилетней давности не дали понимания сотворения здесь чего-то принципиально нового – ещё одна горячая точка ещё одной окраины некогда великой России. Такими я видел Абхазию, Чечню, Южную Осетию. Та же воспалённость местничества, то же самомнение молодых лидеров при тоскливом смирении стариков. И неверие в худшее женщин. Единственное, что резко отличало от Кавказа, – стремление всё прибрать сразу же после боя: починить окна и крыши, покрасить стены и заборы, прикопать воронки. Это местное нежелание жить в войне, жить войной вызывало тепло некоего кровного родства. Потому как в иных краях под вино над нардами искренне недоумевали: «Какой рэмонт? Мы знали – русские придут, сдэлают». Сюда русским приходить не требовалось, они здесь уже были.

Всё большее погружение в судьбоносные загадки Донбасса следовало за затягиванием решения о его статусе. То, что так легко произошло с Крымом, с Донецком и Луганском, оказывалось почему-то невозможным. Множились встречи с преподавателями вузов, библиотекарями, музейщиками, писателями – с местной творческой молодёжью мы знакомились и в России, на конкурсах, фестивалях и семинарах. Общался с шахтёрами, с врачами. Но я не понимал местных. Сочувствовал – да, но не понимал.

Законсервированные минскими переговорами линии окопов с перманентными автоматно-пулемётными дуэлями то и дело вскипали артиллерийской канонадой и ракетным шипом. От «прилётов» рядом гибли крутые герои 2014 года и дети. Воронки прикапывались, стены красились. Война-не-война? Ночью бухали взрывы, а утром в автобусах и трамваях – студенты и школьники, в витринах магазинов обновилась реклама. Работающие на войне-не-войне шахты, заводы, распаханные и засеянные поля. Шизофрения местной жизни как-то нехорошо резонировала с шизофренией всей страны: с 13-й статьёй Конституции и Гоголь-центром, с чайлдфри и господдержкой абортов, с вывозом Центробанком к геополитическим конкурентам миллиардов долларов при миллионах за чертой бедности. С новогодними разгулами с ноября по март, с никак никем не контролируемой закредитованностью при массовой дебилизации. Необратимое вымирание нации под Comedy Club и «Танцы со звёздами», под секс-проблемы голливудских звёзд… Да, это мы все живём на шизофренической войне-не-войне, все мы – от Анадыря до Ростова. И донбасское нежелание жить этой войной-не-войной, отвращение к войне-не-войне начинало роднить с местными уже не только эмоционально, но и ментально – роднить Российскую Федерацию с Новороссией нежеланием жить так дальше.

Для меня 24 февраля 2022 года «Дневник писателя» Достоевского раскрылся апрелем 1877-го: «Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь «братьев-славян», измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте»…

Не сразу, но всё же Главное военно-политическое управление Вооружённых сил РФ стало включать членов Союза писателей России в свои «агитбригады», выезжающие в госпитали, институты, военные городки и расположения тыловых частей – про передовую без страховки нельзя было и думать. Благодаря этим поездкам литераторы въявь, порой даже тактильно, познавали безмерность солдатских жертв, ежедневно приносимых на «нам нужной войне». Со вбивающимися в память картинами безногих и безруких молодых, красивых, ненажившихся. И тут же рядом нетерпеливо ждущих повторных операций, после которых можно будет «вернуться в строй» – в казармы и блиндажи к точно таким же молодым, но ещё не познавшим потери радистам, лётчикам, танкистам и сапёрам, уверенным в себе, в своём воинском мастерстве и мощи вверенного оружия. И спасибо Министерству обороны за этот опыт сострадания и восхищения, который возвращает писателей, особенно поэтов, к ответственности за свои порой излишне красивые слова – да, да! – о действительно высоком.

Выезд на место преступления под Северодонецком

Проблема в том, что начало СВО буквально вызвало вал патриотической поэзии. С первых дней операции стихи «на тему» стали писать все и повсюду – кто знал, что такое армия и даже обладал боевым опытом, и кто не имел ни малейшего представления об уставах и верил киногероям. Я не говорю о качестве стихосложения – мастерство или любительство «тема» не губит и не исправляет, и мы знаем немало прекрасных строк, написанных «к дате», но, как правило, только если эти строки опирались на опыт боли или счастья собственного сердца, на картины своей памяти, а не на пересказанное другими. Потому-то мы сегодня с особой надеждой вчитываемся и вслушиваемся в творчество, доносимое с передовой: там, в окопах, у поэтов действительная полнота ручательства за написанное и произнесённое.

Ведь сколько таких же, которым «Рок рукой суровой / Приподнял завесу времён», в 1914-м отгромыхало так же патриотически-кимвально, а через год-другой сникло и стихло, вдохновляясь как «В лепестке лазурево-лилейном/Мир чудесен». И лишь кому «святой Георгий тронул дважды» мы до сих пор верим, что «воистину светло и свято/Дело величавое войны».

Опыт боли или счастья, увиденных сердцем, держит, не отпускает. Не отпускает доверчиво торопливое, полушёпотное уверение худющего, с черняками, как у панды, вокруг глаз парнишки в великоватой больничной пижаме, с досадой поднимающего тяжело загипсованную руку: врачи обещали последнюю операцию, и можно будет вернуться «к себе в разведку» – «ведь мы Изюм брали, опять брать придётся». Не отпускает и не отпустит, пока не напишу о нём…

Абхазия, Чечня, Южная Осетия, Донбасс. Вы знаете, что их объединяет? – плотный, тесный звон цикад и сверчков. У нас в Сибири такого звона нет, только нытьё комариков. Но нет в Сибири и канонады. А ещё в этих местах постоянно приходится избегать материнских глаз. Нестерпимо держать женские взгляды. Сколько бы лет твоей собеседнице ни было – двадцать, сорок, восемьдесят – глаза матерей прожигают болью насквозь, как глаза у Богородицы на иконе «Умягчение злых сердец». Наверное, это и есть глаза войны.

Но недавно мне выпало узнать войну с совершенно нового, неожиданного для себя ракурса («выпало» как компромисс между глаголами «повезло» и «досталось»). Я увидел врагов – вплотную, с касанием рукавами, я разговаривал с врагами, всматривался, вслушивался в них, ловил излучения. Молодые и пожившие, офицеры и мобилизованные, бобыли и многодетные отцы… И все враги. Однозначно враги. Я параллельно вслушивался и в себя, разбирался с собой, пытаясь понять – почему они враги? Почему они мои враги?..

Комбинат имени Ильича в Мариуполе. Прошедшее время

Благодаря договору о сотрудничестве, заключённому меж Союзом писателей России и Следственным комитетом России, а точнее – дружеской настойчивости председателя московского РОО «Союз ветеранов следствия», легендарного детектива и писателя Вадима Владимировича Соловьёва, я стал свидетелем работы следователей, криминалистов и экспертов Луганского военно-следственного управления СК России. Видел, что такое задержание, обыски и допросы диверсанта, присутствовал на следственном эксперименте, на котором вэсэушник показывал, как расстреливал гражданских, присутствовал при эксгумации тел мирных жителей, прихороненных под нацистскими обстрелами во дворах и огородах. Познакомился с работой экспертов по радиоэлектронике, генетике, психологии, в том числе с тестированием убийцы на полиграфе. Мне меж судебных заседаний даже позволяли побеседовать «по душам» с военными преступниками. Вместе со следственно-криминалистской группой я из Луганска выезжал в Мариуполь и Северодонецк, в Меловую, с рассвета до заката трясясь по разбитым дорогам через знаковые для нашего времени Новоайдар, Макеевку, Дебальцево, Донецк, Горловку, Купянск, Волноваху. Я даже начал различать профессии следователя и криминалиста, познакомился с местными луганскими операми, девятый год то ненадолго снимающими бронежилет, то вновь навешивающими поверх разгрузки автомат, для которых «передок» и тыл давно неразличимы.

Может быть, презорство, но, кажется, теперь я начинаю понимать Донбасс, понимаю – зачем он России.

Источник: https://lgz.ru/author/dvortsov-vasiliy-vladimirovich/

ДИВЕРСАНТ ИЗ МЕЛОВОГО

Автор наблюдал, как следователи СК задерживают на Луганщине преступника

Трёхкилометровая улица Дружбы народов, разделяющая посёлки Меловое и Чертково. Долгое время она являлась государственной границей

Автор стал свидетелем работы следователей, криминалистов и экспертов Луганского военно-следственного управления Следственного комитета России.

Меловое – символ сегодняшней Новороссии: Меловое-Мілове – украинская половина большого посёлка, другая половина, через улицу Дружбы народов, – русская заграница Чертково. Так сто лет местные и жили этой границей, жили от границы. Говорили по-русски, думали по-украински. Или наоборот. Но ни до Киева, ни до Москвы интересы меловских-чертковских равно не распространялись. Пока Луганская область не стала Луганской Республикой.

Тогда, в ноябре 2014-го, меловской погранотряд незалежной отбился от «сепаратистов», и местный отдел МВД переоделся в мундиры Национальной полиции. Ещё через три года прямо по Дружбе народов прошёл забор из колючей проволоки, проезды перекрыли, и все опять стали жить от границы, даже в чём-то лучше прежнего. До самого 24 февраля 2022-го.

Однако наш разговор сегодня не о контрабандистах. Хотя недовольство лишённых суетного, но уже привычного приработка мужиков, хранящих в глубине шифоньеров «про всякий выпадок» жовто-блакытный прапор, а то и мундир с медалями, объяснимо. Объяснима и недоверчивость женщин к пришедшим русским, которыми пугали десятки лет, плюс родственные разрывы (мало ли братьев и племяшей воюет с той стороны?), плюс всеобщая безработица с мутными перспективами застрявших в южной распутице фронтов.

Выезд из Луганска в семь утра. Микроавтобус Следственного комитета, подгоняемый броневиком СОБРа, притормаживал на блокпостах, и меня опять и опять пробирала особая, сквозная теплота наскоро приветствующих друг друга вооружённых людей, незнакомых, но так доверчиво радующихся друг другу: «свои». Такое возможно лишь на войне.

Нас, СОБР, чуть раньше подъехавших луганских следаков и минёров, встречали местные оперуполномоченные. Предстояло два задержания по подозрению в шпионской деятельности, а возможно, и причастности к попытке подрыва автомобиля районного прокурора. Это бывший меловской опер, затем прокурор, а ныне хозяин магазинчика стройматериалов и безработный отставной пограничник. Вызывают адвокатов, подвозят понятых. Время идёт, местные нервничают: подозреваемые могут куда-нибудь скрыться, тем более что утаить в посёлке такое собрание силовиков нереально. Я не хочу присутствовать на обыске в квартире с детьми и еду с группой, работающей по бобылю-пограничнику.

Какой-то сдувшийся, обезволенно мягкий сорокалетний мешок в бабской, хоть и чёрной, вязаной шапке никак не вязался с киношным представлением о шпионе. «Ждун» – да, это точно. При обыске замызганной, бедной двухкомнатной квартирки ничего, кроме украинского флага, не нашли. Бывший пограничник то полушёпотно бормортал, то подвизгивал, глупо путался в ответах на самые простые вопросы. Не мог объяснить множество паспортов от якобы пропавших телефонов, купленных якобы «для первой и другой жены». Которые сейчас на Украине. Сосед-понятой, слушая про жён, только хмыкал, на мой вопрошающий взгляд прикашлянул: «Да какие жёны? Он женщин не любит. Он любит не женщин».

Обыски у опытного лиса-прокурора, конечно же, вообще ничего не дали: тот профессионально знал, где и как ищут незаконное.

Бывший пограничник вдруг присел на пол, натянул шапку до кончика носа и впал в оцепенение. Пока дописывался протокол, во дворе проходило бурное совещание по методам дальнейшего дознания. То, что подозреваемый вот-вот начнёт давать признательные, это объяснять никому не требовалось, и меловские просили не забирать его в Луганск, оставить у них в отделении. Служащие Следственного комитета пребывали в обоснованных сомнениях: местные все с боевым опытом, поэтому взаимоотношения у них с преступниками «военные», а тем более что перед ними не какой-то жулик, а полноценный враг. Как бы им самим не оказаться «фигурантами». Сошлись на том, что «колоть» будут местные, но в моём присутствии.

На обратном пути меня поздравляли – стать свидетелем такой удачи: не каждый день шпионов берут. А как на него вышли? Вздох: «Мы же командированные. Поэтому во всём зависим от местных». Развернуть свою сеть осведомителей ни за три, ни за шесть месяцев невозможно. Да и за год не получится: недоверие к приезжим, особенно у сельских жителей, везде одинаково. И отношение к федералам везде обезличенное: либо сразу выходят на контакт, по принципу «мы же русские», либо… сливают информацию врагу. Просто звонок родне: когда и куда танки, куда вертолёты.

Мои соловьёвско-никоновские представления о том, что ненависть к России прямо связана с продвижением от востока к западу, бледнеют с каждым выездом, с каждым общением. Не знаю, как на Карпатах, но и здесь, на Луганщине, как просто пассивных «ждунов», так и активных вэсэушных наводчиков – для нас неожиданно! – не единицы.

Почему нам не рады? Ведь совершенно русские люди – и внешне, и по языку. Большинство с общим советским прошлым: что эта граница по улице Дружбы народов?.. Год назад, когда все верили в скорую победу над нацистами, здесь кто-то русским радовался искренне, кто-то улыбался из страха. Теперь неискренни почти все. Повторюсь, можно попытаться местных понять: русскими пугали десятки лет, родственники воюют с той стороны, безработица, застрявшие фронты. Вообще затянувшаяся война для мирного населения всегда и везде кошмар – война ужимает время жизни: прошлое, даже недавнее, не важно, а будущее… его нет. Выжить до рассвета, что-то поесть-попить дотемна, и всё, больше ничего нет, ничего не нужно – так нормальный мирный человек долго не тянет. Становится ненормальным. Военным.

Понять местных можно, а вот принять не получается. До сих пор несу в себе отжоги от ненавидящих взоров подростков: мы агрессоры, похитившие у них Европу. Чарівну Європу, казкову, бажану. На конфетку такие не разменяются, за путёвку на Чёрном море не изменятся. Это же какого труда потребует переформатирование их сознания, сколько любви и терпения нужно для изменения сложившегося до рефлексии чувства обманутости… А что наши? В Брянске, в Ростове, Челябинске, Красноярске?.. Сколько своих молодых россиян, верящих, что у них тоже отняли свободомыслие, ущемили либерализм, лишили той же Европы? Почти сорок лет для поколений СССР и РФ показывали солнце только на Западе. А что тут? В «Раше»? – глумливые мультики и бандитские фильмы, разлагающие книги и песни – святоотеческая богословская традиция среди других форм одержимости различает «чужебесие»: «любление всего чужого, с презрением отеческого». Ненависть к своей Родине – врождённый болезненный комплекс, особое психическое уродство, как сексопатология, и не поддаётся исправлению. Но вопрос: почему почти сорок лет только такие режиссёры допускались до постановок и съёмок, только таким певцам открывали сцены и клубы, почему только беснующихся писателей тиражировали и пиарили с кафедр? А теперь не только бывших украинских подростков, но и наших нужно как-то денацифицировать или … как сказать? Короче, возвращать в себя.

Снова выезд в Меловое. Теперь праздник у криминалистов: подозреваемый признался не только в шпионской, но и в диверсионной деятельности. Необходим сбор доказательств экспертами – опять обыск, но теперь в съёмном частном доме, где действительно припрятан и тротил с биоследами, и подлежащие «вскрытию» телефоны. Найдена и униформа, и атрибутика СБУ. И заброшенный в придорожную траву дистанционный взрыватель никто не подобрал.

Глава меловской администрации хорошо охраняется, поэтому мину кураторы приказали закрепить под автомобилем прокурора. Всё шло по плану, оставалось дождаться хозяина. В это время к прокурорским подъехали коллеги из луганского следственного отдела, так что теракт мог бы получиться не просто кровавым, но и информационно шумным. Но! «Среди нас кто-то молитвенник!» – взрыватель не сработал. Бывший пограничник обошёл заполненную людьми парковку и вторично нажал кнопку. Опять тишина.

Посмотреть на своего несостоявшегося убийцу подъехали те, кто толпился тогда возле заминированной машины. Подходили, смотрели молча, отходили. Вопрос задала адвокат: «Зачем? Не за пятьдесят же тысяч гривен?» Пограничник, наадреналиненный всеобщим вниманием, сегодня преобразился, и, расправив грудь, глядит прямо в видеокамеру: «А хотел доказать себе».

«Доказать себе»… вот же тварь дрожащая…

Источник: https://lgz.ru/author/dvortsov-vasiliy-vladimirovich/

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ПРАВЛЕНИЯ РОО «КУБАНСКОЕ ЗЕМЛЯЧЕСТВО» ПРИСУЖДЕНО ЗВАНИЕ ЛАУРЕАТА ЖУРНАЛА «КРАСНОДАР ЛИТЕРАТУРНЫЙ»

Юрий Азаров

ДЯДЯ КОЛЯ

Рассказ

С февраля на март, как это часто бывает в наших южных краях, на Кубани установились ясные и по-весеннему тёплые дни. Воздух наполнился неповторимым запахом отогревающихся после зимних холодов чернозёмов, а ярко-голубые небеса, в сочетании с абсолютно прозрачной земной атмосферой, открыли любопытному человеческому взору завораживающую своей таинственной красотой даль­нюю горную панораму: к югу от Краснодара явственно проступили тёмные контуры невысокой гряды Западного Кавказа, а в их продолжение, в юго-восточном направлении, заманчивым миражом обозна­чились снежные вершины главного Кавказского хребта.

Ранняя весна побудила к жизни всё, что произрастало на этой благодатной земле: проклюнулись нежные ростки бурьянов, в клумбах и на лужайках распустились весенние первоцветы — подснежни­ки и крокусы, а в степных лесополосах и в перелесках на свет Божий пробился главный весенний кладезь витаминов — дикий чеснок черемша. Разом поменялась и обыденная жизнь кубанцев: ожили машинные дворы и полевые станы; на колхозно-совхозные угодья дружно выдвинулись тракторы с подвесными плугами и сеялками; на подсохших полевых дорогах засновали грузовики с семенами и удобрениями. Весенний переполох охватил и кубанских домохозяек, дружно отправившихся в погре­ба для проверки готовности семенного картофеля, лука-севка, чеснока и всякого прочего, бескрайнего в своей номенклатуре весеннего посадочного материала к предстоящей садово-огородной страде. Та­ковым был и таким навсегда останется традиционный уклад жизни кубанцев, вне зависимости от то­го, где они обитают: на селе или в городских многоэтажках и частных подворьях.

А каково было нам, старшеклассникам, усидеть на уроках при такой-то благодати? Весна реши­тельно вселяла в наши взрослеющие души пока ещё малознакомое, но очень уж притягательное стремление к свободе и любви. Нестерпимо хотелось забросить куда подальше портфели с учебника­ми и махнуть — ну, хотя бы на один денёк! — на природу: погреться на солнышке, погонять мяч на под­сохшем футбольном поле, побродить по городскому парку с заметно похорошевшими одноклассни­цами, но… куда от неё, от школы этой, денешься? А тут ещё контрольная по алгебре, разом возвра­тившая наш девятый «Б» в строго размеренное математическое русло.

В классе стояла напряжённая тишина, и лишь со школьного стадиона, сквозь неплотно прикры­тые окна доносились команды физрука: «Раз-два-три-четыре! Выше руки! Правой — левой, правой — левой!». Сосредоточив наши «застывшие за зиму мозги» на решении задач и составлении уравнений, учительница математики Нина Николаевна с высоты школьного третьего этажа задумчиво изучала серые и скучные после зимы пейзажи городской окраины: безлистные тополя, неприглядные частные подворья и чернеющие в паре километров от школы опытные поля научного сельхозинститута. Вме­сте с тем — а мы это знали точно! — она ни на секунду не оставляла нас без контроля, чтобы — боже упаси! — никто не вздумал общаться с соседом по парте, заглядывать в учебник и в чужие тетрадки или, того хуже, пользоваться заранее приготовленными шпаргалками. Да, у Нины Николаевны шибко не забалуешь! От пронзительного взгляда её чёрных, как принято говорить — цыганских глаз, невоз­можно было скрыть никакие, даже малейшие пробелы в познании математических наук. В отличие от других преподавателей, она обладала такой непостижимой для нас силой воздействия на своих уче­ников, что ни у кого даже в мыслях не возникало соблазна являться на её уроки с невыученным до­машним заданием или во время урока прятаться за спины впереди сидящих одноклассников, чтобы она ненароком не вызвала к доске.

Строгих правил придерживалась Нина Николаевна и в своём внешнем облике. Её стройную, как у балерин из местного театра оперетты, фигуру подчёркивали длинные — чуть ли не до пят — и закрытые под горло платья, а коротко стриженные, такие же чёрные, как и глаза, волосы напоминали нам плакатные причёски пламенных комсомолок времён гражданской войны. В школе ходили слухи, что в жилах Нины Николаевны присутствует цыганская кровь, однако, если честно, нам до этого не было абсолютно никакого дела. В те времена — а на дворе стоял 1963 год — ни я, ни мои сверстники вовсе не «запаривались», кто из учеников, а тем более — учителей, к какой принадлежит национальности.

Мы буквально с пелёнок усвоили, что все советские люди — братья, товарищи и друзья, и общались между собой, не придавая особого значения тому, кто, где и кем родился. Причём, этот наш убеждённый ин­тернационализм формировался не только пионерскими и комсомольскими организациями, а, в первую очередь, нашими отвоевавшими своё отцами. «На фронте, — рассказывали они, — где решался вопрос жизни или смерти страны и каждого из нас, мало кто задумывался о национальной принадлежности боевого товарища. Врага надо было одолеть любой ценой, хотя бы даже для того, чтобы вы, наши де­ти, потом счастливо жили. К тому же, смерть на войне не имела ни малейшей привычки различать, кто из бойцов и командиров Красной Армии русский, татарин, армянин, узбек или человек какого- либо иного роду-племени. Для неё все мы были одинаковы. И, слава Богу, что в тяжелейшие годы войны никто не заявлял себя более равным среди остальных равных друг другу народов. Иначе, поги­бель пришла бы всем, а им, врагам нашим, только того и надо было!».

А что касается Нины Николаевны, то мы её уважали и даже любили не только за прямоту харак­тера и справедливость в оценке наших математических знаний, но и за удивительную способность вне школьных занятий преображаться из строгой учительницы в общительного, улыбчивого, искромётного остроумного человека.

Ближе к завершению урока в дверь постучались. Нина Николаевна вышла в коридор, с кем-то о чём-то перемолвилась и возвратилась обратно. Мы, естественно, тут же воспользовались этими дра­гоценными секундами, чтобы сверить с одноклассниками результаты решения контрольных задач, но она эти вольности пресекла на корню:

— Разговорчики прекратить! Всем работать! Времени осталось пятнадцать минут.

После звонка, возвестившего об окончании урока, она потребовала от дежурного по классу собрать тетради, а потом подозвала меня к себе:

— Тебе, Озеров, нужно срочно явиться к завучу Нине Васильевне. Все остальные могут отдыхать!

Странно, подумалось мне, с чего бы это вдруг к завучу, да ещё и «явиться»? Но, как говорил наш учитель химии и гражданской обороны, а в прошлом — майор Советской армии, приказы начальников не обсуждаются, а подлежат немедленному исполнению! Следуя этой формуле, я тут же отправился на второй этаж, где располагалась школьная администрация. Пока спускался по ступенькам лестни­цы, перебрал все возможные свои грехи и даже малозаметные погрешности последних дней, но в дурном поведении вроде бы замечен не был, субботний вечер старшеклассников я, как заведующий школьным радиоузлом, обеспечил без замечаний. По крайней мере, техника работала исправно, пла­стинки ставил те, какие рекомендовал наш школьный старший пионервожатый Слава Рублёв. Музы­кальный репертуар тоже был обычным для того времени: песни в исполнении Леонида Утёсова, Мар­ка Бернеса, Владимира Трошина, Эдиты Пьехи и ансамбля «Дружба», Иосифа Кобзона, Майи Кристалинской и других, популярных тогда советских исполнителей. Конечно, может возникнуть вопрос по поводу пластинки с записью английского ансамбля «Битлз», которую кто-то из старшеклассников «на­дыбал» на новороссийской барахолке и занёс мне в радиоузел с условием неукоснительной её сохран­ности, но… «битлаков» крутили тогда на всех городских танцплощадках, и никто никаких запретов на это не налагал.

Стучусь в дверь, приоткрываю её и заглядываю в кабинет, а Нина Васильевна нетерпеливо машет рукой — дескать, не тяни кота за хвост, заходи быстрее. Вслед за мной в кабинет, так же неуверенно и робко, протиснулся ученик девятого «А» Колька Соколов. В комнате находились наши учителя физики Борис Михайлович и Алла Николаевна, которая одновременно была и нашей «классручкой», а рядом с ними сидели ещё два совершенно незнакомых мне человека: один постарше, с крупной залысиной, профессорской бородкой и объёмным портфелем на коленях, а другой — худощавый очкарик — был намного моложе «профессора», с виду — лет двадцати пяти от роду.

— Садитесь, — указала нам Нина Васильевна на свободные стулья, — и внимательно слушайте. Я собрала вас, чтобы обсудить предложение пединститута о подготовке для школьных нужд двух-трёх специалистов по демонстрации кинофильмов или, как их называют, кинодемонстраторов. Оно, это предложение, очень важное и своевременное для школы, потому что мы недавно получили комплект киноустановки «Украина», предназначенной для демонстрации учебных фильмов, но использовать его, а тем более — получать в кинопрокате кинофильмы, не имеем права. Основная проблема в отсут­ствии у нас обученных и допущенных к этому специалистов. По существующим правилам, свидетельство­ о получении этой специальности могут получать и взрослые из числа учителей, и учащиеся старших классов, кому исполнилось шестнадцать лет. Всё ясно? — спросила она почему-то только нас с Николаем.

Мы дружно закивали головами в знак глубочайшего понимания этой, безусловно, очень актуальной для школы проблемы. «Хотя, — подумалось мне — при чём здесь я и какие-то там кинодемонстра­торы? Но терпение, терпение и ещё раз терпение. Раз Нина Васильевна пригласила нас с Николаем к участию в этом разговоре, значит, так надо».

Между тем, завуч попросила мужчину с бородкой, которого представила в качестве доцента пед­института (надо же, как я угадал его профессорский статус!), более подробно изложить этот вопрос. Он встал, прокашлялся, будто собирался читать длинную лекцию, слегка погладил бородку и начал свою речь:

— Спасибо, Нина Васильевна, за предоставленное слово. Уважаемые коллеги (это значит, что и мы с Николаем его коллеги?!), в нашем институте с участием крайкинопроката разработана программа подготовки кинодемонстраторов для школ города. Мы имеем поручение и в вашей школе обучить этой профессии одного учителя и двух-трёх учеников старших классов. А теперь о сути вопроса, вынесенного на это совещание. Кто они такие — школьные кинодемонстраторы? Это лица, обладающие правом демонстрировать учебные и, даже, игровые художественные фильмы для учащихся школы с использованием принадлежащей ей киноустановки «Украина». А чтобы такое право получить, необходимо овладеть теоретическими знаниями по устройству и функционированию кинодемонстраци­онной аппаратуры, освоить навыки её эксплуатации, а также научиться бережно обращаться с кино­плёнкой, чтобы не причинить фильмам вреда. Следует помнить, что кинофильмы — это государственное имущество, и вы этим имуществом должны пользоваться в соответствии с установленными пра­вилами, — строго посмотрел он сначала на Нину Васильевну, а потом, как мне показалось, подозрительно прищурившись, на нас с Николаем, будто мы уже заранее виновны в варварском обращении с какой-то малопонятной нам киноплёнкой.

— На обучение вам отводится два месяца, из которых в течение двух недель вы будете проходить практику, а потом сдадите экзамен на право демонстрировать фильмы на 16-миллиметровой кино­плёнке посредством киноустановки «Украина». Естественно, с вручением вам свидетельства, удосто­веряющего то самое право, о котором я говорил выше. Уложиться в освоение программы нужно до середины мая, то есть, до того, как в институте начнётся весенняя сессия. Занятия с обучающимися — я так понимаю, что ими будут два присутствующих здесь школьника, а также кто-то из учителей фи­зики — проведёт студент четвёртого курса физфака Андрей Никитин. Прошу любить и жаловать, — указал он на уважительно приподнявшегося студента. — Как правило, от школы ответственность за организацию обучения возлагается на преподавателей физики. Ну, с этим вы разберётесь сами. Да, чуть не упустил ещё один важный момент: с прохождением практики школа тоже должна сама опре­делиться. Вы можете договориться об этом с местными клубами или домами культуры, в которых ис­пользуются киноустановки «Украина». Вот, собственно, и всё, что я могу сказать в отведённое мне время.

Как раз в этот момент раздался звонок, возвестивший об окончании перемены. Нина Васильевна отправила нас с Николаем на занятия, предварительно спросив, готовы ли мы приступить к обучению. Естественно, никаких возражений с нашей стороны и быть не могло: предложение было пусть и не­ожиданным, но очень заманчивым. Если честно, мы о таком и мечтать не могли! Нам ещё никто нико­гда не предлагал освоить какую-нибудь, пусть даже самую завалящую профессию, а тут сразу — кино­демонстратор! Мы как-то даже возвысились в собственных глазах от такой заманчивой перспективы.

Занятия проводились два раза в неделю во внеурочное время. Мы изучали устройство киноуста­новки: лентопротяжной механизм, всякие разные барабаны и ролики, затворную планку, оптико­осветительные и звукочитающие приспособления, вникали в принцип действия фотоумножителя, усилителя и всяких прочих составных частей этой очень даже непростой техники. Никитин Андрей учил нас заправлять киноплёнку, обеспечивать сохранность её качества, производить замену предо­хранителей, проекционной и фоточитающей ламп, устранять иные мелкие неполадки.

Спустя полтора месяца — а это уже была вторая половина апреля — Борис Михайлович, осваи­вающий вместе с нами премудрости киношного дела, объявил о порядке прохождения практики.

           — Тебе, Озеров, в субботу к 16 часам нужно прибыть в клуб витаминной фабрики. Там найдёшь заведующую, а она сведёт тебя с киномехаником. Ты, Соколов, будешь проходить практику в клубе табачной фабрики, куда должен явиться также в субботу, за час до киносеанса, то есть, к 18 часам. О графике прохождения практики договоритесь сами. Только имейте в виду, что таких практических занятий должно быть не менее четырёх за две недели. По итогам вам необходимо подготовить отчёты, подписать их вместе с киномеханиками и утвердить подписью заведующих клубами. С ними я обо всём договорился. Ко мне есть вопросы? Нет? Тогда, за дело!

* * *

Витаминная фабрика вместе с её клубом находилась неподалёку от нашей школы, среди густо расположенных за фабричной территорией личных домовладений. В прежние годы в этой части Краснодара существовал самостоятельный населённый пункт — село Калинино, но после войны, когда к нему вплотную подступились городские новостройки, село присоединили к городу, сохранив при этом за ним все атрибуты административной и культурной самостоятельности: сельский совет, отде­ление милиции, библиотеку. Уклад жизни здесь был скорее сельским, чем городским. Многие сельчане трудились в пригородных совхозах, учхозах и прочих сельскохозяйственных предприятиях агро­номами, зоотехниками, механизаторами, рабочими животноводческих ферм и овощеводческих бри­гад. Домовладения в основной своей массе были старой, ещё довоенной, а то и дореволюционной по­стройки, но встречались и новые, возведённые в послевоенный период. А так как жители этой город­ской окраины в большинстве своём и во все времена — и царские, и при советской власти — жили не шибко богато, то и жилища они возводили из наиболее дешёвого, подручного материала, прежде все­го из самана. По этой причине и вид их был соответствующим: в основном это были обычные хаты с крышами, покрытыми шифером, в редких случаях — кровельным железом, а то и камышом. В ту пору на территории села не строили многоэтажек, не разбивали парков и скверов, таких, как в центральной части города, зато здешние окраинные улицы и переулки были такими же тихими и уютными, как в кубанских станицах.

В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов прошлого столетия мы, по сути своей полу- сельские-полугородские дети, особенно те, кто до переезда в Краснодар проживал в станицах и на хуторах, хорошо знали, как и из чего возводится это простецкое жильё. Обычно хаты строили всем гуртом: завозили глину, солому, наполняли водой большие бочки. Потом с помощью родичей, сватьёв-кумовьёв, соседей и друзей отсыпали на ровной площадке толстый слой глины в форме круга диаметром метров в двадцать, а то и более, в зависимости от размера будущего дома и количества хозяйственных построек. Это рукотворное глинище обильно заливали водой, чтобы оно до наступления следующего дня основательно раскисло. С утра засыпали мелко нарубленной соломой, добавляли навоз, песок и тщательно месили: кто собственными ногами, а кто — гонял по замесу лошадей.

Для нас, пацанов, было высшей честью месить глину верхом на конях. Мы пришпоривали их го­лыми пятками, подгоняли хворостинами и наездничали до той поры, пока не разбивали свои худосочные попы о конскую хребтину. После того, как замес был готов, подросткам поручалось ещё одно не менее важное дело — тщательно отмыть у коней густо заляпанные глиной ноги, брюхо и хвосты! Луч­ше, конечно, мыть лошадей в речке или в каком-нибудь ином местном водоёме, а заодно и самим ис­купаться, но это уж от нас не зависело.

В это время взрослые формовали из крутого замеса увесистые саманные кирпичины и оставляли их для сушки на солнцепёке, а чтобы те не растрескивались от жаркого солнца, несколько раз в день их смачивали водой. После того, как саман высыхал и обретал прочность, приступали к возведению стен будущего жилища.

Строили быстро, в течение одного-двух месяцев, пока сохранялась сухая и тёплая погода. И вот, ближе к осени, на земельном участке уже красовалась аккуратно обмазанная глиной, просохшая изнутри и снаружи хата с обычной двускатной крышей! Оставалось установить окна и двери, настелить полы, побелить внутренние и наружные стены, навесить ставни и покрасить их в синий или зелёный цвет — это уж на вкус хозяев. Рядом с домом, под лёгким навесом, складывали из кирпича летнюю плиту, а поодаль, ближе к краю участка, возводили сараи, курятники, свинарники и всякие прочие хозяйственные «заведения», призванные сопровождать человека в течение всей его последующей жизни. Тем же гуртом, нередко вскладчину по принципу «кто чем богат», справляли входины: варили борщ или наваристый куриный суп с домашней лапшой; готовили мясные блюда; пекли пироги; доставали из запасников всякие разные соления; на стол ставили водку и вино, а чаще — сваренный тайком (не дай Бог, участковый вызнает!) самогон из свеклы и прочей, способной бродить фруктово-ягодной смеси, какой на юге «хоть пруд пруди». Но, даже если стол накрывали всем «колхозом», за хозяином непременно оставалась обязанность гостей приветить, щедро накормить и напоить, а, если понадобится­, то и спать уложить, ежели кто не в силах самостоятельно добраться до своего дома. А песни попеть и гопака под баян сплясать — это, как говорится, сам Бог велит!

Со временем наша городская окраина стала приобретать всё более и более основательный вид: через пятнадцать-двадцать лет после войны у людей появилось больше возможностей возводить со­всем другие — крепкие, долговечные и более просторные кирпичные дома или обкладывать кирпичом саманные домики, продлевая тем самым их жизнь ещё на несколько десятков лет. А тут ещё тогдашний «вождь» страны Никита Хрущёв затеял сокращение армии, и сотни тысяч отставников, большинство из которых — ветераны войны, потянулись на постоянное место жительства в тёплые края — на Дон, Кубань и в Ставрополье, где получали земельные наделы и строили дома. Как раз те, кирпичные. С наступлением осени в новых подворьях, а также за межой, вдоль уличных тротуаров, новосёлы вы­саживали фруктовые деревья, кусты сирени, жасмина и ягод, разбивали цветники. Спустя три-четыре года, район новой застройки превращался в единый большой фруктово-ягодный сад, щедро облагороженный палисадниками из роз, хризантем, георгин и множества других, радующих глаз цветов. Так уж было заведено на Кубани (чему следовал и приезжий люд) — каждый квадратный метр матушки- землицы должен быть обработан, засажен и засеян так, чтобы подворье радовало своей ухоженно­стью не только хозяев и соседей, но и любого другого, проходившего мимо подворья человека. А те, ревностно взирая на такую рукотворную благодать, стремились превратить свой двор в не менее роскошный садово-цветочный рай. Кто скажет, что такое ревностное отношение к образцовому содержа­нию личного приусадебного участка не является двигателем человеческого прогресса? Где-где, а на Кубани точно является!

Кстати, летом того же 1963 года, после долгих хождений отца по всяким комиссиям, исполкомам, проектным и архитектурным бюро, ему выдали наконец-то разрешение на пристройку к нашему не­большому саманному домику и позволили обложить его глиняные стены кирпичом. Для нас оно, это «высокое» решение районных властей, было равнозначно акту величайшего социального милосердия: тридцать шесть квадратных метров, приходившихся на пятерых членов семьи, дозволили расширить до пятидесяти четырёх квадратов! А что поделаешь? Так тогда боролись с капиталистическими пережитками, которые выражались в стремлении «некоторой части советских граждан к обогащению и роскоши». Это я — ради прояснения тогдашней социальной ситуации, которая нынче, при диком капитализме, обрела свою полную противоположность. В условиях гигантской пропасти между богатством и бедностью больше прав и возможностей оказалось у тех, кто обладает большими деньгами и ещё — властью. Остальным — шиш с маслом. Социалистическое бесплатное жильё закончилось, так что, выкручивайтесь, граждане-товарищи, с личными квадратными метрами самостоятельно. Как говорится, с чем боролись, на то и напоролись! Но тогда, в начале шестидесятых, мы ещё не догадывались, что ожидает нас, наших будущих детей и внуков, через какие-то сорок-пятьдесят лет. Теперь та уютная и милая нашему сердцу городская окраина изменилась до уровня архитектурной абракадабры, смешавшей в кучу огромные многоэтажки, роскошные дома «новых русских» и доживающие свой век скромные хаты из нашего послевоенного детства. Канула в вечность и та витаминная фабрика вместе с её клубом.

Много лет спустя, уже в «московские» свои годы, я, будучи в состоянии неодолимой тоски по Ку­бани, посвятил тогдашнему облику нашей краснодарской окраины стихотворение:

Пусть кто-то любит суету Арбата, им по Тверской пройти — нет выше дара,

а я навеки покорён когда-то уютным обликом окраин Краснодара.

Где по станичному побеленные хаты, вдоль дворов фруктовые сады, тополя, как стройные солдаты, в палисадниках роскошные цветы.

Там шаг один — и ты уж в чистом поле, в пшенице золотой по пояс.

Какой простор, какая воля! — ликует в небе жаворонка голос.

Здесь каждый по прописке горожанин, в душе — станичник и казак лихой.

А впрочем, и москвич, и парижанин не скажут, что их край плохой.

Живу в Москве, ценю красу Арбата

и ширь Тверской… без ощущенья дара.

Ведь я навеки покорён когда-то станичным обликом окраин Краснодара.

                                         * * *

Именно через такой буйно цветущий сад, в сопровождении художественного посвистывания и пощёлкивания окрестных скворцов шёл я тогда, в середине кубанской весны, на первую в своей жиз­ни производственную практику. Основательно разогретый воздух был щедро напоен тончайшим аро­матом цветущих деревьев и кустарников: вишен, черешен, яблонь, груш и распускающейся сирени. Разве можно сравнить этот воистину божественный период пробуждения южной природы с каким- либо иным временем года? Нет, конечно! Моё весеннее настроение дополнялось буквально засевшей в моей голове песенкой «Весна идёт» из кинофильма, которую утром передавали по радио. Исполняла её народная артистка СССР Любовь Орлова:

Весенний шмель гудит весеннюю тревогу.

Кричат задорные весенние скворцы.

Кричат скворцы во все концы:

«Весна идёт! Весне дорогу!».

На подходе к зданию фабричного клуба, представлявшего собой одноэтажное кирпичное строе­ние, внешне напоминающее скорее складское помещение, чем заведение культуры, моё лирическое настроение стремительно переменилось на деловой лад. Перед входом в клуб под стеклом витрины висела аккуратно нарисованная афиша: «13 апреля с.г. смотрите художественный фильм «Королева бензоколонки». Начало сеанса в 18.30. Цена билетов: для взрослых — 40 коп., для детей — 20 коп.».

«Зато для меня сегодня фильм будет бесплатным, — согрела душу приятная мысль. — Вот что значит приобщиться к кинематографу!»

Входная дверь в клуб была открыта. Я вошёл в вестибюль, в котором с одной стороны располагалась касса, а с другой — находилась дверь с табличкой «Заведующий клубом». Ещё одна дверь — широкая, двустворчатая — вела в зрительный зал. Она была приоткрыта. Из глубины зала доносилось жен­ское пение в сопровождении баяна:

    Ти ж мене пiдманула,

Ти ж мене пiдвела,

   Ти ж мене молодого

   З ума-разуму звела!

Исполнительниц остановил громкий женский голос:

— Стоп! Стоп! Не торопитесь, слушайте музыку! Иван Петрович, возьмите тональность на октаву ниже.

Узрев невесть откуда возникшего чужака, обладательница командного голоса повернулась в мою сторону и недовольно спросила:

— А вы, юноша, по какому вопросу?

— Я из школы. Мне сказано: прибыть к заведующей клубом для прохождения практики у киномеханика.

— Ах, да! Мне звонила Нина Васильевна, и Борис Михайлович, физик ваш, приходил по этому вопросу. Прошу продолжать репетицию под руководством Ивана Петровича, — сказала она стоявшим на сцене женщинам, одетым в нарядные украинские платья с расшитыми передниками, — а я пока по­занимаюсь с молодым человеком.

Иди за мной, — скомандовала заведующая и направилась в сторону своего кабинета, который представлял собой небольшую комнату с рабочим столом, заваленным какими-то книжками, брошюрами, плакатами. Вдоль стен стояли два книжных шкафа и несколько стульев. Заведующая села на своё рабочее место, а мне велела взять стул и присесть поближе к столу.

— Как тебя зовут?

— Виктор. А фамилия — Озеров.

— Понятно. Значит, слушай меня, Виктор, внимательно и запоминай. У нас в клубе существуют жёсткие требования по части пожарной безопасности. Особенно это касается киноаппаратной. Тебя об этих правилах подробно проинструктирует Николай Александрович, наш киномеханик. Две недели практики — срок небольшой, к тому же ты не являешься нашим штатным работником, поэтому оформлять специальный допуск не будем, но порядок ты должен соблюдать неукоснительно. Понял? — она строго посмотрела на меня и, получив заверение твёрдо соблюдать установленные в клубе пра­вила, сказала: — Тогда идём в киноаппаратную.

           Мы вышли из помещения и направились к наружной металлической лестнице, которая располагалась в самом конце здания. По ней поднялись на небольшую площадку с дверью, на которой была прикреплена табличка «Посторонним вход строго запрещён».

    Заведующая постучала. Через некоторое время щёлкнула задвижка, и перед нами возник невы­сокий, слегка седоватый мужчина худощавого телосложения, одетый в клетчатую рубашку с засучен­ными рукавами и в изрядно поношенные армейские штаны. На лице с правой стороны был заметен шрам от уха и почти до подбородка. За спиной киномеханика, в нешироком, но длинном коридоре стоял прислонённый к стене велосипед, а за ним — вешалка для одежды и стол с металлическими коробками, предназначенными для перевозки и хранения кинофильмов. Справа, через открытую дверь просматривалась комната киноаппаратной.

— А вот и наш киномеханик Николай. Для тебя, он, скорее всего, дядя Коля или Николай Алек­сандрович. Это уж как тебе понравится. А это, — обратилась она к киномеханику, — твой практикант Виктор из нашей соседней школы, о котором я тебе говорила.

Киномеханик посмотрел на меня изучающим взглядом и, видимо, не обнаружив ничего такого, что могло бы его насторожить, а может, даже расстроить, улыбнулся и протянул руку:

— Приветствую молодую смену! Ну что ж, будем считать, что в нашем полку прибыло! Разные у меня бывали практиканты, но вот чтобы школьник — это в первый раз. Давай тогда, товарищ Виктор, сразу займёмся делом.

Заведующая клубом, пожелав нам успехов, ушла, и я остался один на один с человеком, которого видел впервые в жизни.

— Для начала, как положено, представься, — велел мне дядя Коля. — В каком классе учишься?

— В девятом.

— А лет тебе сколько?

— В январе исполнилось шестнадцать.

— Вполне солидный человек. Я в твоём возрасте тоже учился в девятом классе, да война всё сломала.

Он посмотрел на меня так, словно хотел разглядеть во мне самого себя, шестнадцатилетнего.

— А ты не напрягайся, это я так, к слову. Привычка у меня такая — всех по себе мерить.

И тут же переключился на деловую тему:

— Комплект киноустановки «Украина» тебе, как я понимаю, знаком?

— Да, в школе такой же. Теоретическую часть мы прошли и даже немного попрактиковались на нашем аппарате.

— Такой-то он такой, да не совсем: ваш школьный кинопроектор «Украина-4» рассчитан на демон­страцию фильмов в небольших помещениях вроде классной комнаты, а этот — более мощный, стационарный. Но устройство его и принцип работы, в общем-то, такие же. Ты пока осмотрись, познакомься с аппаратной, а я достану бобины с киножурналом и художественным фильмом. Будем готовить их к сеансу.

Киноаппаратная представляла собой довольно просторную комнату без окон, а потому — с искус­ственным освещением, но выглядела она вовсе не тесным закутком, вроде комнатушки нашего школьного радиоузла, а очень даже уютным и рационально обустроенным помещением. В стене, смежной со зрительным залом, имелись — как это положено в любом кинотеатре — четыре квадратных окошка: два — для демонстрации фильмов, а ещё два, рядом с ними и чуточку пониже, предназначались, как я понимаю, для контроля качества изображения и его корректировки. Разница лишь в том, что прежде, в кинотеатрах, я видел такие окошки со стороны зрительного зала, а теперь — из киноаппаратной. Вдоль стены — слева от входа — был установлен массивный стол с привинченным к нему перематывающим устройством и приспособлением для склеивания киноплёнки. Здесь же лежали стопкой чистые листы ватмана, стояли баночки с красками, кисточками и карандашами для рисования, графин с водой, пара стаканов и настольная лампа с тканевым абажуром. К столу были придвинуты два стареньких, окрашенных в жёлтый цвет стула, на спинках которых висела мужская одежда: рубашка, брюки и вельветовая куртка. Над столом в большой деревянной рамке красовалась кино­афиша с изображением персонажей фильма «Кубанские казаки»: казаков в кубанках, военных кителях и в черкесках с орденами и медалями, а рядом с ними — казачек, одетых в нарядные цветастые блузки с накинутыми поверх праздничными платками. У противоположной стены, во всю её длину, располагался стеллаж с инструментом, какими-то проводами, приборами, запасными частями к киноустановке и прочей технической утварью. К моему удивлению, кинопроектор оказался в единственном эк­земпляре, а это означало, что процесс демонстрации кинофильма нужно каждый раз прерывать для смены бобины и заправки новой плёнки.

— Ну, и как тебе моё хозяйство? — поинтересовался киномеханик, который между делом внимательно наблюдал за процессом моего ознакомления с его рабочими «апартаментами».

— Очень интересно. Я ведь никогда ещё в киноаппаратных не был.

— Ну и хорошо. Теперь, считай, побывал. Когда-то ведь надо начинать бывать, — пошутил дядя Коля и спросил: — Как говорил на фронте наш замполит, какие у товарищей бойцов имеются вопросы или замечания?

Я немного опешил, даже смутился от такой манеры разговора: кто я такой, чтобы оценивать то, в чём пока мало разбираюсь? Но всё-таки решился:

 — Единственное, что мне непонятно, — почему у вас только один кинопроектор? Получается, что в течение сеанса его нужно несколько раз перезапускать.

 — Молодец. Заметил, значит, этот недостаток. К сожалению, нашему клубу вторая киноустановка не положена «по штату». А что касается зрителя, так он у нас местный, уже привыкший к манипуляциям со сменой бобин. Ладно, с этим мы разобрались, а теперь давай приступать к работе с кино­плёнкой. Я имею привычку всегда её предварительно перематывать и просматривать. Знаешь, в на­шем деле всякое случается: запускаешь фильм, а плёнка оказывается повреждённой или плохо склеенной в месте прежнего разрыва. А теперь представь себе, что сеанс ни с того ни с сего прерывается, да не на тридцать секунд, положенных для смены бобины, а на две-три минуты, чтобы склеить кино­плёнку и вновь запустить кинопроектор. Что в таком случае делают зрители?

 — Свистят, — смущённо, а потому с неуверенностью в голосе отвечаю киномеханику.

— Правильно. Только не свистят, а освистывают. А ещё кричат: «Сапожник! На мыло!». Ты ведь киномехаником хочешь стать, а не сапожником? — шутливо подначил меня дядя Коля и сам же ответил: — Конечно, не хочешь. А потому нужно стремиться овладеть этим ремеслом, как, впрочем, и лю­бым другим, в совершенстве. Глядишь, пригодится в жизни так же, как мне когда-то пригодилось. После окончания войны, когда наш отдельный полк вывели в место постоянной дислокации, и у нас наладилась работа полкового клуба, начальник политотдела отрядил меня в помощь приезжим кино­механикам, чтобы я освоил эту премудрость. А после демобилизации ничего другого выбирать не стал: сразу пошёл на курсы киномехаников, после окончания которых работал в сельском клубе, а теперь здесь, при витаминной фабрике. А потом и кинотехникум заочно окончил. Зарплаты наши, к со­жалению, не великие, но я на полставки ещё и художник-оформитель. Да и живу неподалёку отсюда, что меня тоже устраивает. Работа наша заканчивается поздно, и добираться домой из городских кино­театров мне не с руки.

Дядя Коля взял одну из лежавших на столе бобин — малую 120-метровую с киножурналом, дос­тал со стеллажа такую же пустую и протянул их мне.

— Надеюсь, тебя учили перематывать плёнку? Давай, устанавливай бобины. Теперь закрепляй край пленки вот здесь, на оси пустой бобины. Всегда помни, что плёнка для демонстрации фильма должна быть эмульсией кверху, а потому после проверки, мы её перемотаем обратно в начало и за­правим в кинопроектор. Начинай вращать ручку перемотки, а я буду следить за состоянием плёнки.

Я добросовестно исполнил команду, но, видимо, слишком поторопился, потому что киномеханик потребовал снизить обороты.

— Работай быстро, но не торопясь. За нами никто не гонится. Тем более, что спешить пока некуда — до сеанса ещё целый час.

Когда до начала демонстрации фильма оставалось минут пятнадцать, я посмотрел в смотровое окошко. Сверху, из киноаппаратной, можно было наблюдать, как зрители активно размещаются в зале, постукивая откидными сиденьями прикреплённых к полу деревянных стульев, о чём-то друг с другом разговаривают, некоторые пересаживаются на другие, видимо, более удобные места. Дядя Коля меня окликнул, подозвал к кинопроектору и попросил подать бобину с киножурналом «По Дону и Кубани».

— Я сейчас заправлю плёнку, а ты внимательно наблюдай. Времени на это отвожу не более два­дцати секунд.

Он установил бобину на сматывающий кронштейн, отмотал с неё около метра плёнки, стреми­тельным движением пальцев накинул её на верхние зубчатые барабаны, пропустил через ролики, по­том, оставив верхнюю петлю, вложил в фильмовый канал, защёлкнул объективодержатель, сделал нижнюю петлю и, через звуковой барабан, а также другие, обеспечивающие движение киноплёнки барабаны и ролики, вывел оставшуюся часть плёнки на приёмную бобину. И всё это было проделано с такой невероятной скоростью, я бы даже сказал — изящностью циркового фокусника, что у меня, в буквальном смысле слова, челюсть отвисла! И так продолжалось при каждой смене частей фильма.

После завершения киносеанса мы перемотали киноплёнку в начальное положение, подготовив таким образом фильм и киножурнал для сдачи в кинопрокат, выключили аппаратуру, погасили свет и отправились каждый в свою сторону: я — пешим ходом в сторону своего дома, а дядя Коля – на велосипеде, в соседний с витаминной фабрикой пригородный посёлок, где он проживал со своей семьёй. Настроение моё было не просто прекрасным, а, можно сказать, возвысившимся до уровня ярко светившейся в небесах луны. Душу распирало чувство гордости за то, что мне выпало счастье соприкоснуться с неведомым прежде интересным делом и с не менее интересным человеком, который отнёсся ко мне, девятикласснику, вполне по-взрослому, как к своему верному и надёжному помощнику.

Одна лишь встреча, а сколько поводов для осмысления его советов и рекомендаций! Взять хотя бы требование дяди Коли работать быстро, но не торопясь. Как вообще такое возможно, чтобы чело­век работал быстро, но при этом никуда не торопился? Понять умом смысл этого словосочетания я был не в силах. Допустим, мама мне говорит: «Что тянешь с подготовкой домашнего задания? Смотри сколько уже времени! Делай быстрее!». Или наоборот: «Куда ты вечно торопишься? Сначала подумай, а потом пиши!», — тут всё чётко и понятно. А вот чтобы быстро, но не торопясь… Ладно, подумаю на досуге.

Практику отработал, как и положено, за несколько суббот и воскресений, включая майские праздники. И прошла она с таким интересом и с такой пользой, каких я прежде не испытывал. В очередную после Первомая субботу мы — Борис Григорьевич, я и Коля Соколов — успешно сдали экзамены и получили свидетельства кинодемонстратора. Естественно, первыми, кому я сообщил об этом событии, были мои родители. Выслушав их поздравления и наспех проглотив приготовленный ба­бушкой обед, я отправился в клуб фабрики, где как раз в этот день в рамках городского кинофестива­ля, посвященного празднованию дня Победы, должен был демонстрироваться какой-то фильм на во­енную тему. Сначала решил доложиться об успехах заведующей клубом, но её на месте не оказалось, зато дядя Коля был на посту. Встретились так, будто и не расставались вовсе: лицо киномеханика рас­цвело в приветливой улыбке, моё — тоже. Дядя Коля приостановил подготовку фильма к сеансу и, по­здоровавшись со мной, поинтересовался:

 — Что, студент, доложишь? По твоему довольному виду похоже, что экзамен сдал и «корочки» по­лучил?

— Да, дядя Коля, получил. Вот они, «корочки» эти, — протягиваю ему неказистый с виду, но такой драгоценный для меня документ. Он внимательно изучил запись о присвоении мне квалификации ки­нодемонстратора, подпись руководителя экзаменационной комиссии, печать, дату выдачи и возвратил свидетельство обратно.

 — Всё чин-чинарём, — с уважением и даже радостью в голосе оценил он моё достижение. — Не зря мы с тобой потрудились. Главная, конечно, заслуга твоя, но и мне приятно. Поздравляю с победой! Пусть их в твоей жизни будет побольше. Ты сегодня как, — перешёл он на деловой тон, — поработаешь или пойдёшь домой? Казак ты вольный, а помощник — добровольный! Вишь, как складно у меня по­лучилось! Решай сам.

   — Спасибо, дядя Коля, за поздравление и за науку. Я сегодня поработаю с вами. Родителей предупредил, что приду поздно.

 — Тогда, в честь такого события, давай меняться ролями: ты будешь фильм демонстрировать — «Иваново детство» называется, а я поработаю твоим помощником. Идёт?

Предложение его было неожиданным и очень даже для меня ответственным. Вместе с тем дрожи в коленях оно не вызвало, а, наоборот, вселило уверенность, что я своего киношного учителя не под­веду. Пока я исполнял роль киномеханика, дядя Коля, примостившись на стуле у смотрового окошка, целиком погрузился в просмотр фильма и подходил ко мне для подстраховки лишь при очередной смене бобины. Было видно, что кинофильм «Иваново детство» о драматической судьбе подростка, потерявшего на войне родителей и ставшего разведчиком, вызвал у него какие-то особые, мне неве­домые внутренние переживания.

После завершения сеанса он, как это часто случается у людей, резко пробудившихся от глубокого сна, окинул отрешённым взглядом аппаратную, с минуту посидел неподвижно, а потом, поднявшись со стула, подошёл ко мне в тот момент, когда я, выключив кинопроектор, снимал приёмную бобину, чтобы приступить к обратной перемотке плёнки. Дядя Коля забрал её из моих рук, положил на стол и сказал:

— Давай «пять». Спасибо тебе. Молодец! А теперь предлагаю сделать небольшой перерыв и чуток посидеть в тишине и покое.

Он налил из графина полный стакан воды, выпил её залпом, после чего, тяжко вздохнув, вновь опустился на стул. Я тоже был не прочь посидеть десяток минут после более чем двухчасовой работы на ногах и с удовольствием последовал его примеру.

— Страшная эта штука — война, — после небольшой паузы произнёс киномеханик. — Сколько жиз­ней сгубила и сколько судеб перековеркала, как у того Ивана из кино. Если разобраться, то детства — в довоенном понимании этого слова — у нашего поколения как будто и не было вовсе. Всё война испоганила. Вы счастливые, что не познали этой беды, и дай-то Бог, чтобы она, проклятая, нас больше ни­когда не цепляла. Я тебе, кажется, как-то говорил, что в твоём возрасте тоже учился в девятом классе. А вот в десятый идти не пришлось: как раз в канун учебного года — в августе сорок второго, в Крас­нодар, а значит и в наше село Калинино, пришли немцы. В здании школы — ты её знаешь, она и сей­час действует, и в ней учатся мои дети: сын в шестом классе, а дочка — в четвёртом, немцы развернули штаб, потому ни о какой учёбе и речи быть не могло. Да и учить нас некому было: учителя — кто на фронте, а кто скрылся куда подальше. Всех нас, тогдашних женщин, стариков и детей, понять можно было. В городе свирепствовали гестаповцы: устраивали облавы, множество люду расстреляли и уничтожили в «душегубках», а таких как я — угоняли в Германию. Нам с матерью повезло, что жили на са­мом краю села, и хата наша была маленькой, перекособоченной, можно сказать — бедняцкой. Потому, видимо, постояльцев к нам — немецких или румынских солдат — не стали размещать. К тому же мама категорически запретила мне выходить в дневное время за пределы двора, говорила: «Хватит, что на отца пришла похоронка (он погиб в боях под Москвой в ноябре 1941 года), так ещё и ты, не дай Бог, сгинешь и вовсе оставишь меня одну-одинёшеньку, а я такого не переживу».

— Я у них один был, — уточнил дядя Коля и продолжил: — В общем, пережили мы кое-как полгода оккупации, а когда пришли наши и в городе заработал военкомат, я, тайком от мамы, пошёл проситься в армию. Меня, как полагается, поставили на учёт и потребовали закончить до января месяца десятый класс — то есть до того, как мне исполнится восемнадцать лет — и тогда, в начале сорок четвёртого, они меня призовут в армию.

Время пролетело быстро. Учиться мы начали в апреле, а учёбу совмещали с работой в местном колхозе. Если честно, больше работали, чем учились. Тогда армия остро нуждалась в продовольствии, а потому работать на полях и фермах приходилось всем, кто мог это делать — и взрослым, и детям. Экзамены сдал экстерном, получил аттестат зрелости, а в феврале сорок четвёртого уже был в Крас­ной армии на ускоренных курсах младшего комсостава войск НКВД в Ростове-на-Дону. Первое бое­вое крещение принял в июне 1944 года на юге Украины. Этот шрам оттуда, — указал дядя Коля на пра­вую щеку. — Ещё сантиметр и пуля разнесла бы голову на кусочки.

Главная задача нашего полка состояла в зачистке освобождённых территорий от остатков немец­ких, румынских, венгерских и других германских союзников, а также от бандеровцев. Участвовали и в общевойсковых наступательных операциях. После взятия Вены я состоял в личной охране маршала Василевского. К чему всё это рассказываю? Помнишь, ещё вначале, когда ты пришёл на практику, я тебе сказал: «Делай быстро, но не торопясь»?

  — Да, я это запомнил. А ещё вы говорили то же самое, когда я заправлял плёнку в кинопроектор.

  — Хорошо, что не забыл. И не забывай никогда. Так вот, наш командир курсов — тех, ростовских — немолодой уже полковник, отвоевавший своё в первую мировую, в гражданскую и эту войну, настав­лял: «Сынки, в бою вы всегда должны действовать быстро, но без суеты и ненужной торопливости. Вот допустим, фрицы идут в наступление на твою огневую позицию. Патроны в обойме закончились, а перезаряжать оружие времени нет: враг в считанных метрах от тебя. Как ты должен поступить? Быстро сменить позицию не удастся — убьют наверняка. Значит, выход один — применить гранату, которая в бою всегда должна быть при тебе. Прошу это запомнить раз и навсегда и требовать от командиров, чтобы вас обеспечивали этим эффективным видом оружия. Причём, желательно, чтобы граната при вас была не одна. Итак, ты мгновенно приводишь гранату в боевое состояние и, если ситуация позволяет, бросаешь её в сторону врага, но только не куда попадя, а прицельно, наверняка, так, чтобы часть врагов ты сразил насмерть или ранил, а других — тех, кого осколки не достали, как минимум оторопь взяла. И пока они, враги твои, очухаются, быстро приводи в боевую готовность стрелковое оружие и продолжай бой или успей под эту «сурдинку» сменить позицию. Поняли? В бою, как и в жизни, действовать надо быстро, но без спешки, не торопясь! Повторяю: действовать быстро, но не торопясь!

Приведу пример из мирной жизни. Допустим, ты человек холостой (для женатых — это уже дру­гая тема) и тебе приглянулась симпатичная барышня. Что нужно делать без малейшего промедления? Заинтересовать её своей персоной, расположить к себе так, чтобы она никого иного кроме тебя не на­блюдала. Но ты же не поведёшь её сразу под венец? Конечно, нет. Торопиться в этом деле нельзя, по­тому что ни к чему хорошему поспешность такая не приведёт. К этой барышне ещё нужно присмотреться, изучить её получше, а она — тебя. Да и любовь должна возникнуть обоюдная, а иначе никакая семья не сложится. Что это означает? А вот то и означает, что торопиться в таком деле никак нельзя, потому что, как известно, кто поспешит, тот людей насмешит. И когда всё срастётся, вот тогда и под венец её, голубушку, веди. Но такие манёвры пригодны для мирных времён, когда жизни твоей ничто не угрожает, а в бою, товарищи мои дорогие, промедление, как и суетливая поспешность, могут довести вас до верной погибели».

Дядя Коля рассказывал с таким душевным переживанием, так старался передать интонации и жесты своего командира, что каждое его слово западало в душу, и мне нестерпимо хотелось дальней­шего продолжения рассказа человека, попавшего на фронт в возрасте всего лишь на полтора года большем, чем мой нынешний. Я почувствовал, как исчезли возрастные границы между нами: им — человеком взрослым, годившемся мне в отцы, и мною — шестнадцатилетним подростком, появившимся на свет уже после войны, в семье таких же, как дядя Коля, фронтовиков. Только мой отец был лет на семь его постарше и войну закончил в звании капитана, но это абсолютно ничего не меняло: для меня они оба были великими воинами и победителями.

Дядя Коля будто услыхал мои мысли:

— Совету того полковника, начальника наших курсов, я придерживался все три года выпавшей мне войны. Да и в мирной жизни эта его рекомендация не утрачивает своего значения.

Тут во мне мгновенно сработала математическая «школа» Нины Николаевны Михай:

— Дядя Коля, а почему вы говорите, что воевали три года, если на фронт попали в сорок четвёр­том? Война ведь закончилась в мае сорок пятого! Получается, что вам ещё целых два года пришлось воевать?

— Здесь всё просто. Я ведь служил в войсках НКВД, и наш полк, вскоре после взятия Вены, пере­бросили сначала на Западную Украину, на борьбу с недобитыми бандеровцами, а потом — в Латвию, где действовали «лесные братья», — ихнее националистическое подполье. Причём, эта война была нисколько не менее жестокой, чем с немцами, а может, и ещё опаснее: на фронте понятно — кто друг, а кто враг, а тут всё гораздо сложнее, потому что днём он мирный советский гражданин, а ночью в со­ставе банды, участвует в налётах на семьи советских активистов, на милиционеров, военнослужащих. Жестокости они все, особенно бандеровцы, были беспредельной! Если, к примеру, нападение совершалось на семью председателя сельсовета, то расстреливали или вырезали всех — и старых, и малых. Даже живность ихнюю истребляли: скотину, кошек, собак, птицу. Конечно, основная часть населения бандеровцам и «лесным братьям» не сочувствовала — война всем порядком осточертела — но многие их опасались, помнили, сколько беды они натворили в военные годы. А сброд там был разношёрстный. Если на Украине приходилось иметь дело в основном с недобитыми бандеровцами — ОУНовца- ми, то в Латвии — с бывшими литовскими эсэсовцами, с теми же примкнувшими к ним «западенцами» с Украины и даже с польскими националистами. А управляли ими англичане — мы это точно знали. Так что навоевались мы с ними вволю.

Дядя Коля внимательно посмотрел на меня, словно желал удостовериться, интересны ли мне его воспоминания о военных временах, потом глянул на часы, и, решив видимо, что время ещё терпит, продолжил:

— Не поверишь, но даже в день демобилизации, когда мы, уже вольные люди, сидели в кузове грузовика, чтобы ехать на вокзал, а оттуда — по домам, нам пришлось вступить в бой. В последний мой бой на той войне. Дело было утром. Глядим, бежит к нашей машине начальник штаба, отзывает в сторону полковника Лазарева, командира полка, и о чём-то ему докладывает. Полковник даже в лице изменился, напрягся весь. Что-то сказал начальнику штаба, после чего тот побежал назад, а сам по­дошёл к нашему грузовику.

— Братцы, вы простите меня: приказывать уже не имею права, а просить по-человечески могу. Разведчики обнаружили место базирования банды пана Левандовского, за которой мы с вами гоняем­ся уже полгода. Надо срочно выступать. А что я буду делать с необстрелянной молодёжью? Прошу вас получить оружие, экипировку и приготовиться к переброске в район базирования банды. Кто не хочет, обижаться не буду — вы теперь люди вольные. Добровольцам времени на сбор сорок минут.

Спустя некоторое время мы, все как один, сидели в кузове той же самой машины, но уже с авто­матами и лёгкими пулемётами в обнимку. К лесному массиву добирались в темноте, минуя населён­ные пункты, иначе бандитов могли предупредить о нашем появлении. Брали их рано утром с соблю­дением всех мер предосторожности, чтобы заранее не спугнуть. Часовых сняли наши разведчики, а мне и ещё двум старослужащим комбат приказал ползком добраться до замаскированного в лесной чаще их штабного блиндажа и забросать его гранатами. Старшим назначил меня. «Давай, — говорит, — старшина, возьми эту задачу на себя, а мы вас, в случае чего, подстрахуем. Разведка донесла, что у них тут целая система блиндажей и землянок, связанных между собой подземными ходами. Потому надо сначала уничтожить командирский блиндаж, а с остальными мы разберёмся вслед».

Подползли мы поближе к предполагаемому объекту — он был тщательно замаскирован и походил на небольшой бугорок среди лесной поляны — двоих бойцов я оставил для прикрытия, а сам пополз в том направлении, где в утренних сумерках едва просматривался лёгкий дымок, струившийся из не­большой, выходившей из-под земли трубы. Вот тут и сработал тот самый принцип, о котором я тебе говорил: действуй быстро, но не торопясь. Можно было бы одолеть эти три десятка метров рывком, но вдруг там мины или растяжки какие? Я осторожно подполз к трубе, достал противотанковую гра­нату — РПГ-6 называлась — привёл её в боевое состояние и, немедля опустил в трубу, а сам вскочил на ноги и — броском назад, как можно дальше от блиндажа. Рвануло так, что разом поднялась крыша вместе с дёрном, а замаскированную входную дверь вообще отбросило в сторону. Дальнейшие наши действия были делом техники: мы прыгнули в образовавшийся проём и выпустили в темень несколько автоматных очередей. С этими всё было покончено, а бандиты, которые укрывалась в других землянках, в большинстве своём сдались в плен, а кто попытался сопротивляться, тех уничтожили. Вот так завершилась для меня война в сентябре 1947 года, когда ты, как я понимаю, только на свет наро­дился.

— Я родился в январе сорок седьмого, — не слишком к месту уточнил я дату своего рождения.

— Плюс-минус несколько месяцев никакой роли не играет.

Дядя Коля вновь посмотрел на часы:

— Да, сегодня мы с тобой несколько припозднились. Ты, дружок, давай-ка иди домой, а я выключу аппаратуру, закрою помещение и тоже отправлюсь восвояси. Родители, небось, уже волнуются, что тебя так долго нет. А у меня всё равно завтра дневной сеанс для детей, так что всё, что нужно, сделаю с утра. Заглядывай в гости, когда найдёшь время. Буду рад!

Я ещё раз поблагодарил дядю Колю за полезную науку и, распрощавшись с ним, отправился по ночным кварталам в сторону своего дома. Было тепло, моросил небольшой майский дождик, который, как говорила мне когда-то бабушка, к хорошему урожаю.

Конечно, в силу тогдашнего малолетства я и предположить не мог, что та самая формула «делай быстро, но не торопясь», вложенная дядей Колей в моё, ещё не оперившееся сознание, станет одним из главных принципов моей жизни на всех её этапах и во всех многочисленных ипостасях, которые довелось пройти и одолеть. Сколько раз потом, уже во взрослой жизни, я неизменно требовал от себя и от людей, с которыми меня связывала трудовая и служебная деятельность, никогда не затягивать с принятием решений и с воплощением их в жизнь, исполнять любую задачу быстро, но качественно, без излишней спешки и суеты. А когда встречал непонимание, как это можно действовать быстро, но, при этом, не торопиться, я рассказывал им о своём наставнике, киномеханике фабричного клуба и фронтовике дяде Коле, преподавшем мне, шестнадцатилетнему школьнику, науку эффективного и ка­чественного исполнения любой работы, какая выпадет на протяжении всей отведённой мне жизни.

Опубликовано: Краснодар литературный. – март 2022. – № 1. – С. 44 – 55.

https://кубанскийписатель.рус/kategorii/pressa/